Неточные совпадения
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся
на пол, сдвинула вещи со стола
на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим
сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым
ковром тускло красного цвета, такой же
ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Он бросился показывать ей квартиру, чтоб замять вопрос о том, что он делал эти дни. Потом она
села на диван, он поместился опять
на ковре, у ног ее.
«Каким же образом тое отправляется, как себе чрево распарывать, таким: собирают своих родителей и вместе идут в пагод, посреди того пагода постилают циновки и
ковры,
на тех
садятся и пиршествуют,
на прощании ядят иждивительно и сладко, а пьют много.
Как было весело мне засыпать под нашим пологом, вспоминая недавнюю тоню, слыша сквозь дверь, завешанную
ковром, громкий смех и веселые речи, мечтая о завтрашнем утре, когда мы с Евсеичем с удочками
сядем на мостках!
После полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое
село Никольское, прошла
на станцию, спросила себе чаю и
села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан. Из окна было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным
ковром желтой травы, волостное правление — темно-серый дом с провисшей крышей.
На крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.
Комната Марьи Тимофеевны была вдвое более той, которую занимал капитан, и меблирована такою же топорною мебелью; но стол пред диваном был накрыт цветною нарядною скатертью;
на нем горела лампа; по всему полу был разостлан прекрасный
ковер; кровать была отделена длинною, во всю комнату, зеленою занавесью, и, кроме того, у стола находилось одно большое мягкое кресло, в которое, однако, Марья Тимофеевна не
садилась.
Порохонцев подошел поспешно к скамье, еще собственноручно пошатал ее и
сел не прежде, как убедясь, что скамья действительно стоит крепко. Едва только барин присел, Комарь взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив
на ковер таз с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она сняла с него ермолку, потом вязаную фуфайку, потом туфли, носки, затем осторожно наложила свои ладони
на сухие ребра ротмистра и остановилась, скосив в знак внимания набок свою голову.
Он покраснел, встал, сильно шаркнул ногою по
ковру, поклонился и быстро
сел. Потом опять встал, положил руку к сердцу и сказал, умильно глядя
на барышню...
Елена, вся в слезах, уже
садилась в повозку; Инсаров заботливо покрывал ее ноги
ковром; Шубин, Берсенев, хозяин, его жена, дочка с неизбежным платком
на голове, дворник, посторонний мастеровой в полосатом халате — все стояли у крыльца, как вдруг
на двор влетели богатые сани, запряженные лихим рысаком, и из саней, стряхивая снег с воротника шинели, выскочил Николай Артемьевич.
Я спустился в ярко озаренное помещение, где, кроме нас двух, никого не было. Беглый взгляд, брошенный мной
на обстановку, не дал впечатления, противоречащего моему настроению, но и не разъяснил ничего, хотя казалось мне, когда я спускался, что будет иначе. Я увидел комфорт и беспорядок. Я шел по замечательному
ковру. Отделка помещения обнаруживала богатство строителя корабля. Мы
сели на небольшой диван, и в полном свете я окончательно рассмотрел Геза.
Счастливцев. Я, Геннадий Демьяныч, обдержался-с. В дальнюю дорогу точно трудно-с; так ведь кто
на что, а голь
на выдумки. Везли меня в Архангельск, так в большой
ковер закатывали. Привезут
на станцию, раскатают, а в повозку
садиться, опять закатают.
Она
села — как нашла удобным — в тесный круг царей,
на ковер, и вот что рассказала она...
Кони стали и стоят, и нас заносит. Холодно! Лицо режет снегом. Яков
сел с козел ко мне, чтобы нам обоим теплее было, и мы с головой закрылись
ковром.
На ковёр наносило снег, он становился тяжёлым. Я сидела и думала: «Вот и пропала я! И не съем конфет, что везла из города…» Но страшно мне не было, потому что Яков разговаривал всё время. Помню, он говорил: «Жалко мне вас, барышня! Зачем вы-то погибнете?» — «Да ведь и ты тоже замёрзнешь?»
Вольтеровское кресло для дяди было поставлено
на небольшом персидском
ковре перед елкою, посреди комнаты. Он молча
сел и молча же взял у Жюстина свой футляр и свою табакерку. У ног его тотчас легли и вытянули свои длинные морды обе собаки.
Пройдя раза два по главной аллее, я
сел рядом
на скамейку с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы в наружности его было что-нибудь воздушное, — нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни была погода, целые дни был
на воздухе: часов в пять утра он пил уж чай в беседке, до обеда переходил со скамейки
на скамейку, развлекая себя или чтением «Северной пчелы» [«Северная пчела» — газета, с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.], к которой чувствовал особенную симпатию, или просто оставался в созерцательном положении, обедал тоже
на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь в тени
на ковре, а часов в семь опять усаживался
на скамейку и наблюдал гуляющих.
(Комната у жида, богатые
ковры везде и сундуки. Тут стоит
на столбике лампа горящая. В глубине сцены две жидовки нижут жемчуг. Всё богато. Ноэми входит и
садится у стола облокотившись.)
Вскочил черный, велел посадить Жилина в сторонке, не
на ковер, а
на голый пол, залез опять
на ковер, угощает гостей блинами и бузой. Посадил работник Жилина
на место, сам снял верхние башмаки, поставил у двери рядком, где и другие башмаки стояли, и
сел на войлок поближе к хозяевам; смотрит, как они едят, слюни утирает.
Ягич ходил в соседней комнате по
ковру, мягко звеня шпорами, и о чем-то думал. Софье Львовне пришла мысль, что этот человек близок и дорог ей только в одном: его тоже зовут Владимиром. Она
села на постель и позвала нежно...
— Вот, батенька, адъютант-то наш прорвался так прорвался, — сказал штабс-капитан Ш., — в штабе вечно в выигрыше был, с кем ни
сядет, бывало, загребет, а теперь уж второй месяц все проигрывает. Не задался ему нынешний отряд. Я думаю, монетов тысячу спустил, да и вещей монетов
на пятьсот:
ковер, что у Мухина выиграл, пистолеты никитинские, часы золотые, от Сады, что ему Воронцов подарил, все ухнуло.
Бросил Петр Александрович нож
на ковер, встал с колен и в угол кабинета пошел, да там и
сел, склонив голову. Пахомыч наклонился над раненой. Дотронулся до руки ее. Могильным холодом
на него повеяло.
Был третий час. Я собралась ехать
на Английскую набережную. Семен пошел надевать ливрею. Раздался звонок. Я в это время стояла в гостиной прямо против двери в переднюю. Ариша побежала за Семеном. Не знаю почему, только я не отошла от двери. Кто-то вошел и спросил тихо: дома? Я
села на диван: сказать Семену, чтоб не принимать, было уже поздно. Почему-то я не обернулась и даже не подняла головы. Позади, по
ковру, послышались тихие шаги. Я подумала: «Глупый Семен, пускает без доклада».
Здесь ее раздевали и укладывали
на атласные подушки широкого турецкого дивана,
на котором с краю
садились и сами супруги пить чай. И во все это время они не говорили, а только любовались, глядя
на спящую девушку. Когда же наставал час идти к покою, Степанида Васильевна вставала, чтобы легкою стопою по мягким
коврам перейти в смежную комнату, где была ее опочивальня, а Степан Иванович в благодарном молчании много раз кряду целовал руки жены и шептал ей...
В три часа утра пришел казак провожать, и привел казак-ямщик тройку лошадей. Альбина с Лудвикой и собачкой
сели в тарантас
на подушки, покрытые
ковром. Казак и ямщик
сели на козлы. Мигурский, одетый в крестьянское платье, лежал в кузове тарантаса.